Отряд проходил в промзону, когда дежурный по вахте сказал;

– Петров, выйти из строя.

Глаз пошел за дежурным.

– К тебе следователь приехал,— сказал он.

Глаза завели на вахту. В комнате для свиданий за столом у окна сидел Бородин. Он был в гражданской одежде.

– Здравствуй, Коля,— сказал начальник уголовного розыска.

– Здравствуйте, Федор Исакович.

– Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в командировку послали. Я перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из еды тебе привезти. Дал денег.

Бородин достал из портфеля три пачки сахару-рафинаду и батон.

– Поешь вначале.

Неудобно Глазу было перед Бородиным, но он съел полбатона, хрустя сахаром и запивая водой.

– Закурить можно?

– Кури,— ответил Бородин.

Помолчали.

– Рассказывай, как же это ты невольным свидетелем оказался.

– Летом, значит, прошлым я в Заимку поехал. Вечером. На попутной машине. А она, не доезжая до Заимки километров пять-шесть, сломалась. Шофер ремонтировать стал, ну а я пешком надумал пройтиться. Иду я, значит, иду. Дохожу до перекрестка старозаимковской дороги и вижу: стоит на обочине грузовик. «ГАЗ — пятьдесят один». Номер я не разглядел. Темно было. Смотрю, в кабине — никого. Ну я, грешным делом, хотел в кабину залезть, в бардачке покопаться. Слышу, невдалеке разговаривают. Дергать, думаю, надо, а то по шеям схлопочешь. Сразу не побежал, думаю, они ведь меня не видят, как я их. Ну и присел возле машины. На фоне неба вижу три силуэта. Стоят у дороги и разговаривают. Потом смотрю, перешли через канаву. В это время по дороге от станции шаги слышу. Смотрю — человек идет. Мужик. Не успел он перейти дорогу, как его один из тех троих догнал и по голове — палкой. Мужик свалился. Тут же и те двое подбежали. Еще ударили, раз или два. Потом обыскали его, забрали, что у него было,— и к машине. Я отполз за канаву и притаился. Они завели машину и тихонько тронули. А мне то ли моча в голову ударила, то ли что, по сей день не пойму, но я выскочил из-за канавы, догнал машину и за задний борт уцепился. В кузов-то залазить не стал, через заднее стекло, боялся, заметить могут. Ну и ехал так, руками за борт держусь, а одну ногу поставил на эту штуку, ну за что трос цепляют. Думаю, если тормозить начнут, спрыгну. И точно. По Заимке немного проехали и тормозить стали. Я спрыгнул, перебежал на другую сторону дороги и спрятался за палисадник. Из машины вышел мужик, зашел в калитку, открыл ворота, и машина заехала. Вот и все, Федор Исакович, что я знаю об этом убийстве. Я многое осознал, сидя в Одляне, вот почему и хочу помочь следствию.

– Помнишь тот двор, в который заехала машина?

– Помню.

– Расскажи, где он находился. И попробуй обрисовать дом.

– Этот дом стоит не доезжая первого моста со стороны Падуна. Дом ни большой, ни маленький, а так — средний. Как мне лучше обрисовать дом? Хорошо не смогу. Темно было. Ворота большие, раз машина въехала.

– Вот ты сказал, что стоял за палисадником на другой стороне дороги. Обрисуй то место, где стоял.

– Я стоял наискось от дома, в который машина въехала. Он ближе в сторону Падуна. Дом я не помню. А палисадник по грудь мне.

– Лавочка у дома была?

– Не помню.

– А палисадник крашеный или нет?

– Тоже не помню.

– А в палисаднике что росло?

– Небольшие деревья. Сирень, наверное.

– Так, ладно, — сказал Бородин и достал из портфеля лист бумаги. — На, начерти мне, где произошло нападение на мужчину.

Глаз начертил перекресток дорог.

– Вот здесь мужчину ударили палкой.

– А что потом сделали с мужчиной?

– Потом? Потом его оттащили на поле. Там росла то ли рожь, то ли пшеница. Я в урожае не разбираюсь. Помню, что она еще не высокая была. Даже маленькая.

– Ты перекресток начертил. Покажи, где там росла рожь и в какое место оттащили мужчину.

– Рожь росла по обе стороны старозаимской дороги. А мужчину оттащили вот сюда. — И Глаз поставил ручку не в то место, куда на самом деле оттащили.

– Это точно, что они оттащили мужчину сюда? Может, в другое место?

– Нет, точно сюда.

– А ты откуда взял, что мужчину убили?

– Как откуда? Потом в Падуне говорили, что мужчина в больнице умер.

– Да не умер он, Колька, а выжил. Так что это не убийство, а разбойное нападение. Но преступников мы так и не нашли. Второй год уже идет. Я приеду, доложу, что ты рассказал.

– Меня могут в Заводоуковск вызвать?

– Не могу ничего сказать. Будем искать этот дом.— Бородин помолчал.— Сахар-то тебе пропустят?

– Не знаю. А зачем спрашивать?

Смеркалось. Глаз спрятал сахар около отряда, за ночь его никто не найдет, а завтра он возьмет его на работу и съест. Одну пачку можно отдать Антону.

В отряде был дежурный и двое освобожденных от работы по болезни. Глаз болтал с ними, слоняясь по отряду. До съема оставалось мало времени. Скоро придут ребята. Но как сейчас Глазу было легко на душе: убийство, за которое он так переживал, они не совершили. Просто грабеж. Вернее — разбой. Но человек-то жив остался. Отлично! Бородин снял камень с души Глаза.

Глаз не подготовился к разговору с Бородиным. Он думал, что его вызовут в Заводоуковск, но начальник уголовного розыска сам приехал в Одлян.

Теперь, вспоминая разговор с ним, Глаз жалел, что на листе бумаги показал не то, место, куда они оттащили рухнувшего от удара мужчину. «Конечно, они мне не поверят, что я был свидетелем нападения. Тем более если в Заимке перед первым мостом нет дома с большими воротами. Бородин будет искать еще и палисадник, за которым я прятался. Да, такого совпадения быть не может. Значит, я не могу помочь следствию, а потому зачем меня вызывать в Заводоуковск? А если вызовут, дадут очную ставку с потерпевшим. И он меня опознает. Он вспомнит, что я ехал с ним в одном поезде. Ведь в одном тамбуре стояли и курили. Надо мне Бородину написать, что я ехал с ним в одном тамбуре. Как они докажут, что я участник преступления? Хорошо, я ехал в поезде. Я видел, как трое мужчин совершили это преступление. Но я ведь не участник. Нет, меня они расколоть не смогут. Робка сидит, Генка в Новосибирске. Еще Мишка знает об этом преступлении. Но его могут в армию забрать. Да если и не заберут, он ничего им не скажет. Значит, после второго письма я точно прокачусь по этапу, поканифолю им мозги и отдохну от Одляна».

Глаз ждал, что его заберут на этап. Но его не забрали. «Нет, надо писать новое письмо», — решил Глаз. И он во втором письме захотел рассказать Бородину все до мельчайшей подробности, как преступление совершилось. Но только Глаз выдумал преступную группу. Она совершила преступления и пострашнее этого, но он о них, к сожалению, ничего не знает. Он просто хочет помочь следствию. Найдут преступников, и тогда их расколют.

Несколько дней Глаз писал длинное письмо начальнику уголовного розыска. Обрисовав троих мужчин, с которыми он случайно познакомился на речке и у которых был с собой пистолет «Макаров», Глаз дошел до того, что эта преступная группа связана с заграницей и выполняет задания иностранных разведок. Одним из главных сверхпреступлений, которое хотят сотворить эти трое, является взрыв падунского спиртзавода. Глазу спиртзавод казался стратегическим объектом, которым обязательно должны интересоваться иностранные разведки. А раз так, то заграница заинтересована взорвать завод. Этим Стране Советов, думал Глаз, будет нанесен непоправимый урон. Тем более что в кинофильмах всегда показывают шпионов, собирающих разведданные о секретных предприятиях. И стараются их взорвать или другим путем вывести из строя. Особенно много диверсий — видел Глаз в кинокартинах — готовилось во время войны.

Глаз написал, что те трое пригласили его прокатиться по району. Просто так, не говоря, что будут совершать преступления. Преступникам Глаз выдумал имена и описал цвет волос, рост и другие приметы, какими обладали Роберт, Гена и он сам, чтоб потом не запутаться в показаниях. Возраст всем троим он дал примерно одинаковый: лет тридцать, тридцать с небольшим.

Глаз написал, что они ехали в тамбуре пассажирского поезда Томск — Москва, вот только он номер вагона не знает, так как билет не покупали, а на ходу спустились с крыши в тамбур. Помня фамилию потерпевшего, Глаз и ее написал, только отчество перепутал. Паспорт потерпевшего один из преступников подбросил на станции, не забыл упомянуть он.

Письмо вышло длинным, и чтоб оно не было толстым, Глаз писал его на тетрадных листах в каждой клеточке мелким почерком.

Глаза окликнул Игорь и позвал в воровской угол. Там сидели рог отряда и вор отряда.

– Ты молодец, что не наговорил на себя. Кололи не тебя одного,— сказал Игорь,— многих. И почти все на себя наговорили. Лишь бы их не трогали. Ты и еще один пацан выдержали. Даже твой земляк, Ставский, и тот на себя наклепал. Потом, правда, сказал, что ни на кого не работает. В общем, ты — молодец! Знаешь, Глаз, нам жалко тебя. Ты здорово опустился, но не совсем еще. А ведь с твоим упорством можно неплохо жить. Мы тебе вот что предлагаем: быть у нас агентом. Будешь только для нас чистую работу выполнять. Сходить куда-нибудь, чего-то принести. Мы тебе даем поддержку. Тебя никто пальцем не тронет. В столовой за стол сядешь рядом с нами. А носки стирать для нас ты марех будешь заставлять. Сам ты ни в коем случае стирать не должен. Если кто не согласится поначалу, скажи нам. В общем, ты понимаешь.

– Понимаю.

– Будешь думать или сразу дашь слово?

Глаз молчал.

– Ну, ты согласен?

– Согласен.

– С сегодняшней ночи будешь спать рядом с нами. Вот это будет твоя кровать,— Игорь кивнул на первую от воровского угла,— а помогальника мы сейчас с этого места нагоним.

Мах и Птица смотрели на Глаза.

– Глаз,— сказал Мах,— мы разрешаем тебе шустрить. Можешь любого бугра или кого угодно на х.. послать. А если силы хватит, можешь любого отоварить. Только не кони. Если что, говори мне. Не сможешь ты, отдуплю я. Понял?

– Понял.

Глаз позвал помогальника, и Мах сказал ему:

– Забирай свой матрац. Здесь спать теперь будет Глаз.

С этого дня для Глаза началась другая жизнь. Теперь его никто не мог ударить или заставить что-то сделать. Полы он тоже перестал мыть. Воры одели его в новую робу, и он для них выполнял нетрудную работу. Грязные шлюмки он теперь со столов не таскал. В наряды не ходил. И начал понемногу борзеть. Маху это нравилось, и он сказал как-то Глазу, чтоб он на виду у всего отделения прикнокал помогальника Мозыря.

– Сейчас сможешь? — спросил Мах.

– Смогу,— не задумываясь ответил Глаз.

Показался Мозырь. Глаз пошел навстречу. Мозырь думал, что Глаз уступит ему дорогу, но Глаз от него не отвернул. Мозырь хотел прикнокать Глаза, но Глаз оттолкнул его.

– Куда прешь, в натуре?

Ребята в спальне смотрели на них. Мах с Игорем сидели в воровском углу.

Мозырь хотел схватить Глаза за грудки, но Глаз оттолкнул его второй раз и обругал матом. Силой они были примерно равны, и Глаз не конил, что сейчас ему придется стыкнуться.

Мозырь драться не стал, а тоже понес Глаза матом. Он боялся, как бы Глаз на виду у всех не одолел его. Что Глаз борзанул, бог с ним, ведь все знают, что он на Маха надеется. «Что ж,— думал Мозырь,— борзей, Глаз, борзей. Маху до конца срока немного остается. Погляжу я, как ты потом закрутишься».

А Глазу легче жилось. И каялся он, что отправил письмо начальнику уголовного розыска. Он молил теперь Бога, чтоб письмо не дошло, чтоб в пути потерялось. Ведь бывает же так, что письма — теряются.

В отделении, где жил Глаз, воспитателем была молодая, невысокого роста, чуть располневшая смазливо-сексуальная женщина Лариса Павловна. Ей понравился красивый активист… А он, не стесняясь и с деталями, рассказывал, как ее в каптерке драл. Лариса Павловна ему не первому отдавалась. Но те молчали.

В отделении жил воспитанник по кличке Комар. Ужом он извивался перед Ларисой Павловной… Но был не в ее вкусе. Как-то раз Лариса Павловна помогала ребятам выпускать стенгазету. Она неплохо рисовала. А Комар, отчаявшись, залез под стол и, подглядывая у нее, бесстыдно, на виду у всех, занимался онанизмом.

Самым молодым дпнк на зоне был лейтенант по кличке Дван. Поздно ночью он заходил в какой-нибудь отряд и, подойдя к кровати симпатичного вора или рога, запускал правую руку под одеяло. Парень просыпался, а Дван подносил ко рту указательный палец левой руки и тихонько цедил: «Тс-с-с-с…» И начинал без устали работать правой…

У воров были тайные вафлеры, а у Птицы не было. В отделении жил парень по кличке Сверчок. Сверчок еще не совсем опустился. Птица позвал его в воровской угол.

– Слушай, Сверчок, хочешь жить хорошо? Чтоб тебя никто не трогал?

Большие черные глаза Сверчка смотрели на рога с недоверием.

– Хочу.

– Я обещаю тебе. Но от тебя кое-что потребуется. Если согласишься, будешь туалетщиком. Комок на днях освобождается, и ты будешь на его месте. Как ты на это смотришь?

Сверчок помолчал, а потом спросил:

– Я не понял, что от меня требуется?

– Только одно. Будешь у меня брать… Знать об этом никто не будет. Я гарантирую.

Сверчок опустил глаза.

– Думай. Ответ нужен сейчас.

Подумать было над чем. Сверчка долбили на каждом шагу, опускали почки, фанера уже шаталась. Как быть? И Сверчок тихонько сказал:

– Птица, а об этом никто не узнает?

– Даю слово.

– Я согласен. Но есели об этом узнают, я задавлюсь.

Птица поставил Сверчка туалетщиком, и он не стал мыть полы. И бить его прекратили. Рог запрет бросил.

Глаз в строю топал в школу. Уроки, как всегда, не выучил. Двоек в седьмом классе он почти не получал. Первый урок — литература.

В класс вошла учительница. Ученики встали. Елена Сергеевна поздоровалась и прошла к столу. Ребята сели.

Елена Сергеевна чересчур напудрена: подбит правый глаз. Она недавно вышла замуж за надзирателя. Надзиратель — пробивной — в этом году в заочный юридический институт поступил. Но у них что-то долго шла притирка — часто на занятия с побитым лицом приходила. В такие дни ставила двойки.

Сейчас ребята смотрели на нее с сочувствием, а она открыла классный журнал и листала его, проглядывая.

Поправив прическу, стала вызывать ребят к доске. На дом она задавала выучить стихотворение. Ребята читали вяло, и она ставила тройки. Кто не выучил — двойки.

Затем, пройдясь по классу, стала знакомить с новым произведением. Двоечники сидели понуро. Их будут бить. И ее, быть может, вечером муж отдуплит. Вот только за что, парни никогда не узнают.

В прошлом учебном году, в девятом классе, проходили «Вишневый сад». Глаз тогда его прочитал, и будто побывал в другом мире. Неужели на Руси, давно-давно, этот другой мир — был? Глаз удивлялся человечности персонажей. Над многими страницами он чуть не плакал. Его охватила тоска. Чего-то ему было жаль, но чего, не понимал он. И не попасть ему никогда, хотя ему очень хотелось, в дом Раневских — дом разрушен, не пройтись по аллеям вишневого сада — сад вырублен. А на его глазах вырубалось детство, под корень, как вишневый сад.

ПРОДОЛЖЕНИЕ