Шел третий месяц как Глаз послал письмо Бородину, а его на этап не забирали. Дуплили его в последнее время часто. Не будь он хозяйкой, легче бы жилось. А то полотенце в спальне пропадет — доставай, а то и простынь на мыло сядет. Не достанешь — помогальник грудянку отшибает. «Одлян, проклятый Одлян! Вот когда освобожусь, возьму и целую посылку полотенец, наволочек и простынь в зону на седьмой отряд вышлю. Пусть их хозяйкам раздадут. Хоть месяц горя знать не будут».

Раз на этап не забирали, Глаз решил простыть и попасть в колонийскую больничку. Стужа на улице лютая. Ночью он встал и пошел в толчок. А в толчок ночью только в одном нижнем белье выпускали. Возвращаясь обратно, он перед отрядом лег на обледенелую дорожку грудью. Минут пять пролежал, замерз. «Воспаление легких я должен получить»,— подумал Глаз и пошел в отряд. Но он не простыл. Даже кашля не было. На следующую ночь он опять лег грудью на обледенелую дорожку, но простуда его не брала.

Дня через два он еще раз решил попробовать. Выйдя из отряда, на углу столкнулся с Пирамидой.

– Глаз, — сказал Пирамида, — ты не знаешь, как можно простыть?

– Ложись вон грудью на дорожку и лежи. Простынешь запросто.

– Да я уже несколько ночей лежу. Но не простываю.

– Не знаю тогда.

Пирамида пошел в отряд, а Глаз, размышляя, в толчок. «Как же попасть в больничку?»

Когда Глаз жил в третьем отряде, то горячей водой ошпарился парень-кочегар, и его забирали в больничку в Челябинск. Воспитатели и парни суетились, срочно собирая его в дорогу. Многим ребятам хотелось оказаться на его месте. И Глазу тоже.

Глаз шел по зоне. Здесь, напротив больнички, была разбита клумба. Летом, идя мимо клумбы под сенью деревьев, он всегда замедлял шаг. Цветы пахли дурманяще и напоминали запах пряников. И он, голодный, вдыхал аромат.

Сейчас клумба была под снегом, и голые деревья гнулись от порывистого ветра. И голодному Глазу захотелось лета, аромата цветов и запаха пряников.

Обойка чуть раньше закончила работу, и парни грелись у труб отопления.

– С письмами у меня ничего не получается,— сказал Антон, приложив руки к горячей трубе.— Я уже штук пять послал первому секретарю, уж как я его ни материл, а толку нет. Не отдает он их в милицию. Значит, не привлекут и на этап не отправят.

Антон достал из кармана две длинные иголки, которыми гобелен сшивали на диванах. Иголки были связаны нитками, и острые концы торчали в разные стороны. Длина иголки была чуть ли не с ладонь.

– Как думаешь, Глаз, смогу я их проглотить?

– Да нет, Антон, больно уж длинные. Иголка сразу в горло воткнется.

– А если так? — Антон достал из кармана маленький шарик вара и нанизал его на иголку.— Так ведь проглочу. Иголка никуда не воткнется.

Антон широко открыл рот, затолкнул в глотку иголки и проглотил.

– Ну вот, а ты говорил — не проглотить.

Он сделал это так быстро, что Глаз и опомниться не успел.

– Теперь-то меня точно в больничку заберут. В Челябинск. Пусть делают операцию и достают.

Глаз молчал. На душе у него так муторно стало, и он отошел от Антона.

Скоро съем прокричали, и парни двинули на улицу. К Глазу подошел бугор букварей Томилец.

– У меня к тебе базар есть.— Томилец посмотрел по сторонам.— Манякин говорит, что он две иголки проглотил на твоих глазах. Правда это?

– Правда, Томилец.

– А не врешь?

– Зачем мне врать? Я даже моргнуть не успел, как он глотнул их.

Из-за дверей вышел начальник отряда.

– Петров,— сказал начальник отряда,— почему ты не помешал Манякину проглотить иголки?

– Виктор Кириллович, я даже и не поверил ему, что он такие длинные глотанет. Все было так быстро, что я и помешать бы не смог.

Перед ужином начальник отряда вызвал Глаза в воспитательскую.

– Петров, объявляю тебе наряд вне очереди. Завтра на туалете отработаешь,— сказал Виктор Кириллович.

«Толчок, толчок»,— пронзило все внутренности Глаза.

– Виктор Кириллович, за что? Что я сделал?

– Наряд вне очереди.

– Виктор Кириллович, он проглотил, а мне наряд!

– Должен был помешать…

– Да не думал я, что он проглотит.

– Все. Иди.

Глаз вышел из воспитательской. Все, толчок.

Умри, поселок Одлян! Провались в тартарары весь Миасс с его красивейшими окрестностями, но только не допусти избиения Глаза. «О, нет-нет,— обливаясь кровью, кричала его душа,— я не хочу этого! Я не хочу идти на толчок. Не хочу жрать застывшее говно. Я ничего не хочу. Как ты поступил, Антон? Да он мной подстраховался на случай, если ему не поверят. И ему не поверили. И призвали меня, чтоб я подтвердил. Но что я мог сделать, Господи, что? Теперь мне — толчок, ему — больничка. Меня — ушибать, а он будет балдеть на белых простынях и радоваться, что обхитрил все начальство».

Спал Глаз плохо. Часто просыпался. И снился ему кровавый сон. Кровавые отблески кровавого бытия кровавыми сполохами кроваво высвечивали кровавую эпоху. Кровавый цвет везде. Он залил всю долину Одляна. Кровавыми стоят две вершины, между которыми, как говорит предание, проезжал Емельян Пугачев. Течет кровавая вода в реке Миасс. Начальник колонии — кровавый майор,— мерно ступая по обледенелой бетонке, припорошенной снегом, подходит к толчку, где его ждет начальник седьмого отряда. Хозяин выпятил пузо, сунул папиросу в рот и ждет не дождется, когда Глаза поведут на толчок. Но вот его привели. Из толчка — крики, и вот она — кровь Глаза, кровь тысяч малолеток устремляется в двери, сносит их я вырывается на простор. Начальник колонии бросает папиросу, пригоршнями зачерпывает кровь, пьет и обмывает ею лицо, словно родниковой водой, и блаженствует. Криков из туалета не слышно. Майор и капитан медленно удаляются в сторону вахты. На обледенелой бетонке остаются их кровавые следы.

«Это хорошо, что ты попал в Одлян, это хорошо, что тебя поведут на толчок»,— услышал Глаз голос.

«Сильно изобьют?»

«Этого я не скажу. Ждать осталось немного. Утром тебя поведут. Но я тебя помню».

«Неужели не заберут на этап?»

«Из Одляна ты вырвешься…»

Утром Глаз, заправляя кровать, вспомнил кровавый сон и разговор с невидимым. «Да это же мне во сне приснилось», — подумал он и услышал окрик помогальника:

– Глаз, что ты копаешься, давай быстрей.

Помогальник — это с ним при Махе борзонул Глаз — торопил его на толчок.

Из отряда они вышли вдвоем. Глаз нес ведро и старенький веник. Мозырь шел с крепкой палкой. «Это хорошо, что он ведет меня один. Все-таки один бить будет, — думал Глаз. — Неужели, сука, сильно отдуплит меня? Вон какую палку взял. Не скоро сломается».

Был выходной. Около толчка — никого. Глаз шел впереди Мозыря по кровавому пятачку. Здесь всегда дубасили пацанов.

– Ну, Глаз,— сказал Мозырь и ударил его палкой по богонельке.

В этот момент со стороны третьего отряда раздался окрик:

– Мозырь, подожди!

К толчку спешили два вора: Голубь и Компот.

– За что Глаза на толчок? — спросил на ходу Компот.

– Да этот, Раб КПСС, иголки проглотил, а Глаз видел и не помешал.

Компот встал рядом с Мозырем и, глядя ему в глаза, произнес:

– Ну, Раб проглотил, а Глазу — толчок? Раба и ведите.

– Раба еще вчера в больничку отправили, а Кирка Глазу наряд выписал.

– И ты будешь его дуплить?

– Кирка приказал.

– Мозырь, хочешь, я сейчас возьму у тебя палку и расщепаю ее о твой шарабан? — спросил Компот.

Мозырь посмотрел на Компота, потом на Голубя, который все молча стоял и курил.

– Пусть Глаз подметет толчок, а ты, Мозырь, его не тронь. Усек?

– Ладно,— ответил Мозырь.

Глаз пошел подметать толчок. Голубь не спеша тронул в отряд, а Компот остался с Мозырем.

Все воры хорошо знали Глаза, он не раз к ним ходил с поручениями от Маха.

В отделении букварей жил хлеборез Дима. Когда Глаз пришел на зону, Дима был забитым пацаном и Томильца, тогда помогальника, пуще огня боялся. Но вот в столовой освободилось место хлебореза, воры и актив протолкнули туда Диму. И он, работая в столовой, воров и актив седьмого отряда мазево подогревал. Самых авторитетных мяском баловал. Половину мяса съедали воры и роги. А для пацанов оставалась одна баланда.

Дима за полгода в столовой обшустрился и, кроме рога отряда и Томильца, никого не кнокал. Дима был здоровенный парень, около двух метров, и обладал недюжинной силой. И вот как-то активисты решили повеселиться и четвертую часть отряда загнали в ленинскую комнату, сказав, что за двойки дуплить будут.

В ленинскую комнату, в окружении актива, улыбаясь, зашел Дима. На руках — шубенки.

– Построились, — крикнул Птица, и ребята встали по два. — Сегодня вас Дима будет отоваривать. Всего по одной моргушке. Кто первый?

Пацаны стояли и смотрели на Диму. Никто первый выходить не хотел.

– Пирамида, — сказал Птица, — выходи. Пирамида вышел и встал перед дверью. Дима подошел к нему и, размахнувшись, ударил правой рукой, одетой в шубенку, по левой жевалке. Пирамиду как ветром сдуло. Он вылетел в двери. Активисты, да и все ребята, кого сейчас Дима бить будет, засмеялись.

– Следующий!

И парни выходили к Диме, и тот длинными, мощными маховиками вышибал всех в двери. Если б на его руках не было шубенок, он бы не одного пацана зашиб.

Зону облетела новость: бугор букварей с седьмого отряда, Томилец, опетушил новичка. Недолго думая новичок пошел и заложил Томильца начальнику отряда.

Кирка доложил начальнику колонии, и Томильца, а следом и новичка, вызвал хозяин. Новичок рассказал, как Томилец пригласил его в каптерку, избил и изнасиловал.

– Если вы не привлекете его,— сказал новичок хозяину,— то ко мне через несколько дней приезжают родители. Я им пожалуюсь. Мой папа — профессор медицинского института, мама — второй секретарь райкома партии.

Челидзе не захотел усложнять дело и дал команду, чтоб председателя совета воспитанников двадцать пятого отделения привлечь за мужеложство к уголовной ответственности, а новичка чтоб никто и пальцем не трогал.

Томильца увели в дисциплинарный изолятор и с первым этапом отправили в златоустовскую тюрьму.

Новичка за то, что он заложил Томильца, невзлюбил весь отряд. Невиданное дело на зоне — идти и заложить активиста. Новичок, взлелеянный папой и мамой, воровских законов принимать не хотел и, поняв, что на зоне жить ему придется тяжко, при первом же случае фуганул на бугра, надеясь, что после этого его никто бить не будет. И он не просчитался. Ударить его после запрета хозяина никто не мог. Над ним лишь зло смеялись.

Глаз был хозяйкой, но лычки пока не носил. Но скоро ему вручат остроконечный четырехугольный ромб с красной полоской у нижнего конца, и он должен его надеть на грудь. По телу Глаза проходит дрожь. Он, которого каждый день долбят, должен носить знак с кровавой полоской. Эту красную лычку ненавидят большинство воспитанников, и лишь актив, добиваясь досрочки, носит ее на груди. Красный цвет приносит одни страдания пацанам. Их бьют активисты, нанося удары рукой, на которой красная повязка. Начальники отрядов с красными околышами на фуражках подписывают им чуть ли не смертные приговоры на толчок.

Во многих тюрьмах на малолетке, если одежда у пацана красная, ее выбрасывают в парашу. Если родители принесли сигареты в красных пачках, все сигареты летят в парашу, даже когда подсос. Копченую колбасу, хоть она и не совсем красная, пацаны тоже бросают в парашу.

Глаз на этапе слышал — ему взросляк рассказывал,— что в одной из колоний красный цвет был западло и малолетки колбасу выбрасывали в толчок. Рядом с колонией несовершеннолетних, через забор, стояла колония взросляков. Мужики прослышали, что пацаны колбасу бросают в толчок, и сказали, чтоб они ее через забор им пуляли. И полетела колбаса к взрослякам.

В седьмом классе Глазу легче было учиться. На работе дела шли неплохо: не много ума надо диваны таскать да локотники по текстуре подбирать А вот простыни и полотенца часто терялись, и его за это здорово дуплили. И в нарядах на столовой зашибали. А тут Кирка сказал, чтоб к Новому году все были с лычками. Кровавую лычку надеть придется. Но ведь на взросляке ему в лицо бросят: «Падла, активистом был, красную лычку носил»,— и что он в оправдание ответит?

Вспомнилось Глазу — он читал в какой-то книге,— если проглотить мыла, то обязательно будет понос. Вечером бугор неплохо отделал Глаза, и он пошел в туалет. Левая бровь опять дергалась. Глаз стал умываться и незаметно, отломив от мыла кусочек, проглотил его и запил водой. Целый день он ждал, что живот заболит, а живот не болел и в туалет не тянуло.

После ужина в отряд пришел дпнк и сказал Петрову собираться на этап. Наконец-то его вызывали в заводоуковскую милицию. Глаз попрощался с земляками, с ребятами, с которыми был в хороших отношениях, и на их вопрос, для чего его забирают, ведь ему нет восемнадцати, ответил, что на переследствие. Ему завидовали.

На взросляк с седьмого отряда уходил всего один парень, Чернов, и Глаз с ним потопал на вахту

ПРЛОДОЛЖЕНИЕ