10. Возвратившиеся

Откинувшись на спинку кресла, Туркеев смотрел на нее поверх очков и точно любовался этой, еще молодой, с красивыми печальными глазами женщиной, спокойно стоящей у его письменного стола.

Вот она встретилась взглядом с Сергеем Павловичем, улыбнулась, поправила густые русые волосы.

- Ну и отлично, — весело сказал Туркеев, поднимаясь. — Я понимаю вас, это естественно — и опасения, и аккуратность ваша, но для меня, батенька, сомнений нет. Живите, радуйтесь и больше не думайте о глупостях, не стоит…

Она не вернется к вам больше никогда.

Он остановился перед ней, пощипал бородку, опустил голову:

- А помните, как выглядели вы в первый раз. Ведь я не верил в возможность вашей поправки, грешник. Ведь у вас маска была, а не лицо!

Женщина отвела лицо, поежилась при воспоминании о своем лице.

- Я тоже не верила, — тихо уронила она, — думала — такой на всю жизнь останусь…

Это была Василиса Рындина, прежняя обитательница больного двора. Лет пять назад выздоровела и уехала. И вот снова она стояла перед Сергеем Павловичем — румяная, красивая, на этот раз уже не в качестве прокаженной, а как гостья, прибывшая в лепрозорий показаться Сергею Павловичу, посоветоваться, проверить еще раз, насколько прочно выздоровление.

Осматривая ее кожу, крепкую мускулатуру, Сергей Павлович только крутил головой — от прежнего тяжелого состояния, от страшного ее лица, при виде которого морщились иногда даже видавшие виды обитатели здорового двора, не осталось никаких следов. Перед Туркеевым стоял как бы новый человек — полный силы, бодрости и здоровья, с лицом "настоящей русской красавицы", как назвал он Рындину вчера, при первой встрече:

Она рассказывала:

- Живу в Харькове, замужем, имею двух ребят. Работаю на заводе бригадиром, получила премию — месячный отпуск, решила приехать, проведать вас.

- Молодец, — одобрил Сергей Павлович, продолжая любоваться ею как произведением, созданным его собственными руками.

- А вы такой же, Сергей Павлович, — и веселый, как прежде, и ничто вас не берет…

- А что меня, батенька, взять может? Мне иначе нельзя. Такая моя должность — не вешать носа. Нельзя, не разрешается.

На второй день после приезда Рындина посетила больной двор и расстроилась, встретив человека, которого не ожидала здесь увидеть. Она, может быть, прошла бы мимо, не узнав, не заметив, но он сам окликнул ее.

Взглянув на человека, Василиса вздрогнула: перед ней стоял кто-то сгорбленный, удрученный, с перевязанной рукой, с лицом, изрытым язвами, такой бедный, приниженный…

- Кто это? — прищурилась она, стараясь опознать в страшном лице знакомые черточки.

- Вишь, не узнала, — грустно сказал тот. — Да ведь это я — Пичугин…

- Пичугин? Власыч? — и она ужасно обеспокоилась, продолжая вглядываться в него, точно не веря.

- Он самый. Вишь, какая ты красавица стала, — говорил он, разглядывая ее.

Рындина вспомнила, как за несколько месяцев до ее выписки Пичугин уезжал отсюда — тоже здоровый и радостный. Стоял солнечный майский день, вся степь дымила цветами, и Пичугин радовался, как ребенок. Все были уверены: он не вернется уже никогда, конец, выздоровел… И вот…

- Что ж это такое, Власыч? — всплеснула она руками, потрясенная горестным видом Пичугина.

- То самое, то самое, дорогая, — смотрел он на нее скорбными глазами, как бы стыдясь собственного вида.

- Подожди, как же это вышло? — огорчилась она и смотрела на него, чуть не плача.

- А как видишь — довелось. Теперь, надо думать, — совсем, — прошептал он.

- Зачем ты так говоришь? — попыталась она ободрить его, чувствуя, как голос ее дрожит и сама она не верит тому, о чем говорит. — Теперь лечат и быстрее и лучше… Не то, что в наше время…

- Говорят, — отозвался он безнадежно.

- Как же все-таки у тебя это вышло? Простудился иль что?

- А так, ехал я тогда отсюда… Сам думал, что не вернусь… Ну, поступил на завод, молотобойцем… Силы, думаю, теперь хватит. И верно: много силы было, пудовым молотом молотил и устали не знал. Целый год работал — ничего. А там у нас на заводе души были, чтоб, значит, обмываться после работы… Штук десять душей… У тебя пятен нет на теле никаких аль есть? — живо спросил он, как бы вспомнив что-то.

- Нет.

- А у меня кое-что оставалось. Ну, обливаешься водой, и даже забывать начал. А один раз подошел ко мне кузнец, говорит: "А ведь ты, парень, прокаженный, вон у тебя, говорит, что на теле!" И всех как ветром от душей, — дескать, как бы не заразиться… А меня — оторопь. Как же так, говорю: я ж излечимши, и бумажка у меня есть, братцы-товарищи… Не верят — и все тут.

Прокаженный, говорят, ты. Покажи, говорят, бумажку эту индюкам, а мы и так видим. Весь цех начал сторониться, даже собрание устроили, резолюцию постановили: удалить. Тогда я к заводскому врачу… Так и так говорят, доктор. Какой же я прокаженный? Осмотрел. Верно, говорит, никакой проказы у тебя нет. Был, говорит, прокаженный, это верно, а теперь нет. И на собрание даже вышел, сказал — дескать, не бойтесь и не обижайте этого человека… Не помогло. Все сторонятся, опасаются. И как только под душ — так все вон оттуда, будто от разбойника… Товарищи, говорю, братцы, ведь сам доктор сказал, как же?.. Врач — врачом, говорят, а ты от нас держись подальше. Все, какие были, друзья, так и те отшатнулись. Людей много, а я один среди них.

Вот как!.. Ну а потом стал расстраиваться. Придешь домой — один. Все боятся, все обходят… Ночи подряд не спишь, думаешь: за что? А еще через два года начались язвы… Вот как, — вздохнул он и посмотрел на Василису скорбными, тихими глазами. — Вот как, — повторил он. — Ты, Василиса, смотри на меня и помни: никому не сказывай, что она у тебя была, боже сохрани! И даже мужу не сказывай, ежели еще не сказала, и никому. В рот воды набери, язык пришей…

Сразу все откачнутся, и горько будет… А горькое она любит, на горькое она — как пьяница на водку… Не сказывай никому…

И, затянув зубами узелок бинта на руке, он медленно пошел от нее.

На больном дворе ее встретили как старую, хорошую знакомую. Обитатели каждого барака наперебой приглашали Рындину в гости. На нее смотрели как на пришелицу из какого-то другого, счастливого мира, принесшую сюда эхо его радости. Она казалась им олицетворением той надежды, которую хранили все — даже самые безнадежные, самые тяжелые больные.

"Ведь вот, выздоровела ж она, очистилась", — разглядывали прокаженные ее стройную, высокогрудую фигуру, и каждый, кто разговаривал с Василисой, верил, что пройдет время — и он «очистится», и он будет таким же здоровым, радостным, и на него будут смотреть прокаженные с такой же завистью, с какой смотрят все они на Василису.

По старой памяти она заходила к ним просто, свободно, присаживалась, разговаривала.

С тех пор, как покинула она лепрозорий, на больном дворе не изменилось почти ничего. Только вырос новый цветочный газон да прибавилось два новых барака. И еще: население за это время увеличилось на двадцать два человека, которые рассматривали Василису с удивлением, не понимая, зачем этой красивой женщине понадобилось обходить бараки? Некоторых из прежних обитателей двора уже не стало — одни отошли за изгородь двора, другие поправились и уехали, третьих перевели в другие лепрозории.

Вечером того же дня у Василисы произошла другая встреча, расстроившая ее не меньше, чем встреча с Пичугиным.

Совершенно неожиданно для себя она увидела в клубе Настасью Яковлевну Гугунину. Остановилась, пораженная.

Пять лет назад они уезжали отсюда вместе: Василиса в Харьков, Гугунина «домой», в Киев, где у нее были родная сестра, тетка, кто-то еще. Болезнь не оставила у нее почти никаких следов, если не считать слегка вдавленной вовнутрь переносицы, как бы перебитой, отчего лицо Гугуниной — еще молодой женщины, у которой лишь "начинается жизнь", как говорил Сергей Павлович, — казалось надменным. Все явления болезни исчезли, на лице не осталось никаких следов, но как ни старался Туркеев, а носа исправить не мог. Впрочем, Гугунину в то время нисколько не беспокоил маленький недостаток носа, она даже не обращала на него внимания и говорила при выходе из лепрозория, что "не нос важен, а здоровье". Она была модной портнихой и по дороге в Киев строила много радостных планов, охваченная непреодолимым стремлением домой.

И вот она — снова в лепрозории.

Сердце Василисы сжалось. "Не будет ли того же самого и со мной", — подумала она, встретив Гугунину. Ей стало страшно от того, что и она так же, как Настасья Яковлевна, может вернуться в лепрозорий.

Но Василиса успокоилась, когда узнала, что та прибыла вовсе не «оттого», а по другим причинам. Настасья Яковлевна совсем здорова, живет на здоровом дворе и вот уже третий год работает конторщицей в канцелярии лепрозория.

Гугунина чрезвычайно обрадовалась Василисе, пригласила к себе.

Она занимала в большом докторском доме чистую, светлую комнату, уставленную цветами. На окнах — занавески, на полу — дорожки, кругом — вышивки, кружева, женский уют.

- А у тебя тут хорошо, — осмотрелась Василиса и, задержав взгляд на Гугуниной, удивилась странному выражению ее глаз. Она смотрела настороженно, испуганно как-то, и поняла Василиса, что эта настороженность, этот испуг в глазах Настасьи Яковлевны приобретен уже после выздоровления, в результате какого-то нового потрясения.

- Ну, расскажи о себе, только подробнее, — заинтересовалась она судьбой Василисы. — Ты здорова, ты счастлива? Довольна своей жизнью там? Тебя никто не обижает? — И что-то беспокойное, настороженное слышалось в ее голосе.

- А за что ж меня обижать? — пожала плечами Василиса.

- Вот тех-то как раз и обижают, кого обижать не за что, — быстро отозвалась Настасья Яковлевна. — А нас с тобой обидеть легче всего… Мы ведь не такие, как все, а вроде окурков человеческих… Ну да ладно, не надо об этом… Лучше о себе расскажи, — как, что с тобой? — опять заблистали ее глаза нетерпением.

- У меня муж, дети… — сказала Василиса и улыбнулась при воспоминании о семье.

- Муж, дети? — уставилась Настасья Яковлевна. — И ничего?

- А что же? — удивилась Рындина.

- Впрочем, чего это я, — вдруг спохватилась Настасья Яковлевна, — ведь ты — одно, а я — другое, у всякого своя судьба.

- Ты лучше о себе расскажи, — с любопытством посмотрела на нее Василиса. — Нет, — сухо отозвалась Настасья Яковлевна и перевела разговор на другую тему.

От Рындиной не могло ускользнуть странное состояние Настасьи Яковлевны.

Было заметно, что усилием воли она подавляет какое-то душевное волнение, старается казаться веселой.

- Мне живется тут замечательно, — с подъемом говорила Настасья Яковлевна. — Тут я сама себе хозяйка, работа не тяжелая, оплачивается хорошо, снабжение превосходное, главное — тут у меня все свои, все близкие и родные, с которыми тепло и хорошо…

- Кто это? — не поняла Василиса. — Разве и сестра твоя тут?

- Разве только одни сестры да тетки могут быть близкими, родными? — нервно засмеялась Настасья Яковлевна. — Нет, ты меня не понимаешь… Видно, тебе действительно хорошо там живется… Словом, я решила остаться здесь навсегда…

Гугунина разогрела на керосинке чайник, достала посуду, насыпала в вазу печенья, поставила варенье и налила чаю.

- Василиса, скажи мне откровенно, — начала она, опустив глаза, — ты по-настоящему счастлива? Тебя не угнетает твоя прежняя проказа?

- Нет, не угнетает.

- Кто из твоих близких знает, что ты была здесь?

- Мать и муж.

- Еще кто?

- Больше никто. Потому что никто не спрашивал. Конечно, если спросят, скрывать не стану.

- Напрасно… Если ты признаешься, от этого пользы тебе не будет. А если скроешь, то этим не повредишь никому. Лучше Молчи.

Точно совсем забыв про чай, она поднялась, принялась ходить по комнате.

Затем села на подоконник, откинула занавеску, посмотрела за окно. Там было темно. За окном лежала голая, мерзлая степь, невидимая в ночной темноте.

- Помнишь, — снова повернулась она к Василисе и посмотрела на нее испуганно-настороженными глазами, — когда мы ехали с тобой? Я говорила тебе о том, что нос — пустяки. Не в нем, мол, дело…

- А оказалось в нем?

- В нем, как это ни смешно. Я даже предположить не могла, что именно в переносице-то и главное. — И она снова принялась расхаживать по комнате. — Ты пей чай, не смотри на меня. Да, в переносице, — продолжала она тихо. — Ее уже не поправишь… Значит, не поправить и судьбы…

- Чего она тебе так далась?

- А вот чего… Когда я приехала домой… Ты ведь по себе знаешь, как мы стремимся отсюда домой. От радости хочется бегать и всем, всем говорить, что мы здоровы, мы больше не прокаженные, мы такие же теперь, как все…

Василиса ничего не сказала и задумалась.

- Дура, — уронила Настасья Яковлевна. — Дурой я была, — нахмурилась она. — Надо было не так, надо было пеплом засыпать, в землю закопать да утрамбовать всякие воспоминания об этом… Дескать, когда это я была прокаженной? Вы с ума сошли! Вот как говорить надо. А я от радости делилась со всеми — вылечилась! Думала, что и людям от этого приятно будет, как мне… А вышло не так… Совсем не так вышло, Василиса милая… Хорошо, что ты вот такая чистая, ничего не заметно… Ау меня — вот это, — и Настасья Яковлевна притронулась к переносице.

- Ведь это же такой пустяк! — не удержалась Василиса.

- Я сама думала, что пустяк, оказалось — нет. Познакомишься, бывало, с человеком, разговоришься и не понимаешь, чего это он так смотрит на тебя? А потом вспомнишь — переносица! Ведь люди уверены, что если переносица повреждена, то непременно от сифилиса — Вот почему так смотрят. Станет, конечно, совестно, подумать могут о сифилисе. И чтоб действительно не подумали — примешься объяснять: так и так… Это, мол, следы проказы… Была больна, а теперь вылечилась окончательно. А он смотрит на тебя так, точно перед ним чудовище. Вижу, что настроение испорчено, сидит человек, как на горячей сковородке, посматривает на дверь… А потом при встречах не замечают тебя, стараются держаться подальше… Вот что значит — переносица!

Она вздохнула и, опустившись на стул, принялась пить уже остывший чай.

- Вот какая судьба, Василиса, — тихо продолжала Настасья Яковлевна. — Оказывается нельзя говорить, что у нас была проказа, — сразу отвернутся даже самые близкие, самые дорогие, родные… У меня есть замужняя сестра, есть еще некоторые родственники. Я поселилась у нее. Пустили как будто бы без опасений. Не могу сказать, что плохо относились. О проказе даже помина не было, хотя все знали, что я пробыла в лепрозории пять лет. Месяца два ничего не замечала, пока не бросилась в глаза одна мелочь: заметила я однажды, что мне подают еду в одной и той же посуде и что лежит она отдельно от общей.

Потом заметила еще одну мелочь: посуда-то моя моется отдельно от всей остальной, хотя обедали за одним столом. И тут начала припоминать:

вспомнила, что и белье мое стирается отдельно, хотя жили сообща, и семья — все до одного человека — точно остерегается чего-то, хотя сестра моя — добрая, культурная женщина. И домработница, вижу, побаивается- всегда шагах в пяти от меня… Но все молчат — о проказе ни звука, — неловко, мол, сказать о том, что остерегаются… Пойдешь, бывало, в кино или в театр… Сидим вместе, рядом друг с другом, как будто бы все просто, все как надо, а присмотришься — сторонятся, отодвигаются, дескать, хоть ты и излечившаяся, а кто тебя знает, поди разбери: на самом ли деле ты такая? Побаиваются, одним словом, и молчат. И я — ни слова, ведь неловко спросить: чего вы, дескать, боитесь? И с того времени нашла я себе развлечение: мне страшно понравилось наблюдать за всеми, кто знал меня, — как это они остерегаются меня?.. Иной раз разговоришься с человеком и смотришь на него — с чего начнутся его предосторожности? Нарочно подсядешь поближе, а сама думаешь: "Вот сейчас отодвинется…" И действительно: либо встанет под каким-нибудь предлогом и отойдет, либо отодвинется. Стала я замечать, что руки не подают и не принимают от меня никаких вещей, конечно под всякими благовидными предлогами. А с одной дамой — моей заказчицей — произошла настоящая истерика! Заказывая у меня платье, она не знала, что я была прокаженной. И во время примерки совершенно случайно обратила внимание на мою переносицу…

Что это, говорит, у вас, Настасья Яковлевна, с переносицей? Какая, говорит, неприятность. Мордочка у вас славненькая, а с носом неприятность. А я возьми да расскажи ей все по порядку, откровенно. Так ты представить, Василиса, не можешь, что стало с этой дамой! Смотреть было жалко, лицо исказилось, губы прыгали… Отскочила к двери… Что ж это, говорит, такое! Почему вы, говорит, голубушка, не предупредили меня своевременно? Какое безобразие.

Нет, не надо мне этого платья. Не надо ничего. Пусть оно остается вам — делайте что хотите! Какой ужас… какой ужас — не предупредить!.. Сколько ни убеждала в нелепости такого страха — не помогло. Так и выбежала, не взяв платья… Пришлось отправить по почте.

Настасья Яковлевна умолкла и, усмехнувшись чему-то, принялась наливать чай.

Уставившись на Гугунину, Василиса рассматривала ее гладкую, с пробором посредине, прическу. Ей стало невыносимо больно от того, что рассказывала ей эта печальная женщина, сосредоточенно наливавшая чай. Ей хотелось сказать что-нибудь ободряющее, но Василиса не находила слов.

- Ты любишь мужа? — спросила с любопытством Гугунина, и в ее глазах блеснула не то зависть, не то любопытство.

- Да.

- И он тебя?

- И он меня.

- Видишь, какая ты счастливая, — тихо заметила она. — А мне, представь, даже любить нельзя, — и она отвернулась, чуть-чуть поглаживая свои волосы. — Ты не думай, что это я по капризу или как. Вовсе нет… Так получилось.

- У тебя была любовь?

Гугунина ничего не ответила и, поникнув головой, смотрела перед собой в одну точку, губы ее дрожали, но тотчас же она поборола себя, поднялась и принялась снова ходить по комнате.

- Ты спрашиваешь, любила ли я, — остановилась она у окна, спиной к Василисе. — Но ведь я такая же женщина, как ты, как все. Разве странным кажется то, что я могу любить?

Она подошла к кушетке и забралась на нее с ногами.

- Ты сказала, — продолжала она, кутаясь в шаль, что переносица — пустяк.

А оказалось — не пустяк… Так вот, скоро я распрощалась с сестрой, ушла — невмоготу стало наблюдать, как на каждом шагу они меня остерегались. Во всем Киеве был у меня единственный человек, который не боялся меня, сочувствовал… Есть у меня там одна хорошая подруженька… Переселилась я к ней. Жили мы душа в душу — никаких тайн, никаких секретов друг от дружки. И познакомилась я у нее с одним кооперативным работником — булочной лавкой заведовал, — усмехнулась она, припоминая что-то. — Стали встречаться. Когда он являлся к нам — подруженька уходила, делая вид, что торопится куда-то по делу, а на самом деле хотела оставить нас наедине. Была тогда такая полоса в жизни, что встреться мне кто-нибудь другой, а не он, все равно полюбила бы… Есть у каждой женщины момент, когда ей надо кого-нибудь любить. Ей важно прежде всего полюбить, отдать кому-то сердце… Что же тебе еще сказать? — вздохнула она, опустив глаза, и снова задумалась.

- Однажды он неожиданно спросил меня: "А скажи, пожалуйста, что это с твоим носиком?" Я не поняла в первое мгновение, а потом вспомнила — ведь я не могла от него скрывать ничего… Мне уже давно хотелось поделиться с ним.

И вот я принялась рассказывать все подробности о проказе. Ведь я хотела одного: чтобы он не подумал, будто я была больна сифилисом… Мне казалось, что проказа «благороднее», если можно так выразиться… Я верила, что он поймет.

- И что же? — взволнованно перебила Василиса.

- Неужели не понятно? — вырвалось, как стон, у Гугуниной, и, поднявшись с дивана, она снова отошла к окну. — Больше я его не видела. А ведь чувство живо до сих пор… Еще сейчас я думаю о нем… Проклятая проказа! — вырвалось у нее.

- Значит, он не любил, — тихо заметила Василиса, — Может быть, и не любил, — Отозвалась Гугунина и, подойдя к столу, принялась короткими глотками отхлебывать из чашки давно остывший чай. — Но после того я решила окончательно, бесповоротно уйти оттуда. Нам отведен этот вот клочок земли, и тут мы — дома, здесь мы полноправные граждане. Тут я знаю, что от меня не побежит никто. Я у себя, среди своих… А туда дороги закрыты, — примиренно сказала она и стала собирать посуду.

ДАЛЕЕ